Кто такой Щацков? Пожалуй, один из немногих литераторов, сумевших наработать себе поэтическое имя во время «поэтического безвременья» в конце прошлого века. Пока многие тратили уйму сил на разрушение уже благополучно почившего в бозе соцреализма, Щацков перерабатывал наследие Серебряного века. Отсюда и эпиграфы из Цветаевой, почти пастернаковские «Куколи ворон» на колокольнях, блоковский «май жестокий». За Блоком появился соблазн потянуться дальше.

И Щацков потянулся. Цикл «На поле Куликовом» очень серьезно входил во все шацковские издания! Казалось, что подобную серьезность элегантно вытравил из русской поэзии Пригов, единожды хихикнув: «Ведь победят сегодня русские, а все ж татары поприятней…» У Шацкова же получилось нечто суровое, даже зловещее, но исторически оправданное. Но ни у Пригова, ни у Шацкова нет всемерной и всемирной блоковской легкости! После Пригова кажется, что Куликовской битвы никогда и не было. После Шацкова представляется конкретный исторический отрезок и беспросветный «катастрофизм» (читай далее по Бахтину) русской истории. А у Блока совершенно не важно, когда была Куликовская битва, — может быть, только еще будет! Она — битва эта — где-то проносится во вселенной со всем своим скрежетом и лязгом — авось (русский оберег!) не заденет?

После таких учителей и экспериментов Шацкову нужно было куда-то выруливать! Тем более что поэтическая группа, взрастившая поэта, безнадежно захирела: пожрали «семидесятников» вечно юные «шестидесятники», даже косточек не оставили! А Щацков бросился объезжать распаханные славянофилами поля. Он не стал, как когда-то великий Хомяков, переписываться с каким-нибудь английским священником и доказывать, что принимать Божеский закон следует не как закон, а как свободу, хотя мог бы. Не захотел, как Петр Киреевский, скитаться по Руси-матушке в поисках народных песен: не та Россия, и песни другие. Потому что помнил всегда, что чистое славянофильство закончилось еще с Иваном Аксаковым, а великий славянофил современности Вадим Кожинов при жизни все больше именовал себя евразийцем. Не с кем Шацкову великий путь далее длить!

Что такое «Осенняя женщина»? Книга, открывающая, возможно, настоящего Щацкова как поэта-эклектика или по крайней мере наследника данной внутренне сбалансированной традиции, лучшими образцами которой можно считать майковскую «Рыбную ловлю», «Колокольчик» Полонского, «Крымские очерки» Толстого… Все это, как мы упоминали выше, не без участия великих влияний нового Серебряного века. Не забывает Андрей Шацков и своего тихого учителя Валентина Берестова — «Фиолетовые стихи» посвящены именно ему.

Много в шацковских стихах и августа — пожалуй, самого трагического месяца в русской поэзии. Часто книга просто дышит тем XIX веком: «Звезда декабриста», «Вальс декабристов» «Уездный роман», «Прощание у стен Донского монастыря»… И вдруг проглянет советское «Декабрь в Ленинграде», а финал книги совсем есенинский: «Мы все уходим». Так смешивается и смещается время! По-шацковски пронзительно заклиная прошлое настоящим: «Положи, Елабуга, на гроб/ Асфодель Кавказа для Марины…» То вдруг среди традиционного подхода «образников» взовьется блоковская невыносимая пляска с шацковским приглядом: 

И босиком, 
и босиком 
по листопаду, 
листопаду 
ко мне бегом, 
ко мне бегом 
ты вырывалась за ограду.

А вот рожденное глубинным народным говором, хранящее тайну, несущее будущим поколениям скорбный рефрен повествование: 

Шепчи мое имя, молись. 
Я — молнией битое древо. 
Развилка, уведшая влево. 
Капканом отмеченный лис. 
Шепчи мое имя, молись….

Может быть, это лучшее у Шацкова?

А ведь он из тех поэтов, которых нам, сама того не ведая (а вдруг ведая?), подарила Марина Цветаева… Шацков, как и Губанов, все к Марине Ивановне поближе стремится: 

Что скажешь? — 
«Россия — кругом чудеса!» 
Что сделаешь? Участь такая.

А отсюда уже недалеко до фетовского трансцендентального поэтического видения!

Опубликовано в НГ Ex Libris от 12.07.2007
Оригинал: https://exlibris.ng.ru/lit/2007-07-12/5_grani.html