(О поэзии Андрея Шацкова)

Когда о моём любимейшем поэте Андрее Шацкове говорят, что он последний осколок Серебряного Века, я отвечаю словами Станиславского: -Не верю!

Последним осколком Серебряного века был — Георгий Иванов! А филогенетика Андрея Шацкова совсем иная. Она уже идёт,говоря словами Анны Ахматовой, от, не календарного двадцатого века, начавшегося в аккурат с 1914-го года. А он был и — железным, и медным, и дубовым, и земляным, и кровавым, а так же -и жемчужным, и платиновым, и — алмазным. Больше всего в стихах Андрея Шацкова меня, как последовательного смогиста, поражают его метафорические узоры и орнаменты, идущие от Великого Клюева и Есенина, прежде всего — Есенина «Исповеди хулигана», «Чёрного человека», «Сорокоуста» и «Пугачёва». И здесь он смыкается — с одной стороны с поэтами имажинистами, прежде всего с тем же Есениным, Кусиковым, Мариенгофом, Шершеневичем, а с другой — с такими крестьянскими поэтами, как Сергей Клычков и Пётр Орешин. И — уже ближе к нашему времени, пересекается с поэтами смогистами: Леонидом Губановым, Юрием Кублановским, Владимиром Алейниковым и Владимиром Батшевым, живущим сейчас в Германии и очень ценящим поэзию Шацкова. И всё это потому, что и Клюев, и Есенин, и крестьянские поэты, и имажинисты, и наследующие им смогисты, — черпали из таких Великих Бездонных колодцев, как «Слово о Полку», «Калевала», «Песнь Песней», а так же из русских былин и песен. Само слово СМОГ расшифровывается, как: Смелость, Мысль, Образ, Глубина. А у Шацкова прослеживается ярко выраженное метафорическое мышление. Но мысль у него всегда соседствует с образом. Мой покойный учитель, кстати, — тоже очень любивший стихи Шацкова, прекрасный поэт Александр Коренев писал: — Нет в поэзии случайных тем, потому что образ больше мысли! — Но у Шацкова — и образ и мысль работают на равных, и получается этакий, сильно заряжённый энергетикой Земли, мыслеобраз, проникающий на самые глубины читательского подсознания. Они, если так можно сказать, написаны — Чернозёмом подкорки. Отсюда их сакральность для российского читателя, в какой бы части Света он не жил. Кстати, метафоры Шацкова, даже двадцатилетней давности, живут и здравствуют до сих пор, в отличие от умозрительных и вымученных псевдометафор многих, так называемых поэтов-метафористов, из которых в последние застойные годы пытались сделать искусственный «совковый » авангард.

Что же касается концептуально-философской составляющей поэзии Шацкова, то она по-доброму — Евразийская, идущая от Алексея Константиновича Толстого, а так же всех трёх Аксаковых. В его стихах, буквально как река в разливе, разлита старо-московская доброта и широта. Недаром, мой друг, живущий сейчас в Италии, блестящий лингвист Сергей Григорьев, говорил, что мало у кого встречал такое чудное московское произношение, как у Шацкова. И, напоследок, не откажу себе в удовольствии процитировать некоторые, наиболее любимые мной строки и строчки Шацкова, говорящие сами за себя. А именно: «Сугробов белые колени загнула вьюга у крыльца.», «Мир жесток, как испитый палач.», «Зрел март, всходя опарою сугроба», «Божьи руки над Русью раздвинули занавески пасхальной зари», «На склоне змеёй ускользнувшего дня — Лукавый проснулся», «И рванула подвздошная жила, как весною заплот у пруда», «Белы снеги, словно горностаи, запорошат нашу старину», «И всё рыжее рощ осенних — лис».

Здесь, как говорится, не прибавить, не убавить.

Леонид Колганов,
член нескольких писательских «Союзов»,
автор семи поэтических сборников и одной книги прозы