Сага о пятидесятых

Вечер. Приблизились сказки. 
Месяца выглянул лик. 
Библиотека. Салазки. 
Книги везем на двоих.

И озаряется память 
Светом ребячьей любви… 
Сумерки. Легкая заметь. 
Голуби и воробьи.

Бабушка, длится разлука, 
Но предъявляет права 
Всеми забытая штука – 
Пятидесятых Москва…

Боже, когда это было? 
Взглядов чужих сторонясь, 
Бабушка в церковь ходила. 
Вилась иконная вязь.

Щёлкает стрелка. 
                            Трамваю 
Нету в былое пути… 
Бабушка, я забываю 
Добрые руки твои.

Стихли Сокольников марши. 
Не замерзает каток…. 
Я уже сделался старше 
Бабушки 
               лет на пяток.

Право, не ведаю, 
                             близкий 
К Сретенью путь? 
                               Но с тобой — 
То поминальной запиской, 
То стихотворной строкой… 

ВОЗВРАЩЕНИЕ К СЕБЕ

Приспеет октябрь, и клюква пойдет по лесам. 
Вернее, она побежит по прокисшим болотам. 
И, может быть, я, 
                               если только успею — я сам 
Об этой поре напишу перед зябким уходом.

Как строились ели вдоль узкой тропы в караул, 
Где мы пробирались под вечер в деревню с грибами. 
И пес на дворе бесконечную песню тянул, 
Чтоб было не скучно в своем одиночестве маме.

Пустые колоды лежат, как повапленный гроб, 
И мама, предчувствуя скорую сердцем разлуку, 
Сказала: “Иди, на дорогах сейчас чернотроп…” — 
И тихо к стеклу приложила прозрачную руку…

Не каждый ушедший до светлой мечты доскакал. 
Не каждый домой из далека вернулся понуро… 
У волчьего времени — волчий, звериный оскал 
И с лисьим окрасом дубленая зимняя шкура.

Но в сполохе гроз и в мерцанье трясинных огней, 
Вдоль шалой воды, уносящей буруны к закату, 
Я шел до конца, оставляя друзей и коней, 
Внимая вселенского боя глухому раскату!

И там, где заплотом судьбинный предстал перевал, 
Его одолев, между кручами и облаками, 
Я мертвые губы бессмертной страны целовал… 
И вспомнился дом… И заплакалось горько по маме. 

ВОИНАМ РОССИИ

Вдоль речки дымится порез 
Не сомкнутых льдов по стремнине. 
Никак не кончается лес 
На русской бескрайней равнине.

В галопе крещенской пурги, 
Под платом рождественской ночи 
Таятся в чащобах враги, 
Мерцают разбойные очи.

Каким мне ключом запереть 
Границу от края до края? 
Россия — вселенская твердь, 
Отнюдь не преддверие рая.

Какой заповедной строкой, 
Пришедшей на память молитвы 
Хоть на год продлить твой покой, 
Чтоб силы достало для битвы!?

Но нет, не расходится мгла, 
И рваные тучи теснятся. 
На струганых досках стола 
Харлуг и прадедовы святцы.

Застыли в углу образа 
Небесным, летучим отрядом, 
И сын поднимает глаза 
И смотрит внимательным взглядом.

И дланью обнял рукоять, 
Расслышав отцовское слово: 
«Рождённым в России — опять 
Средь поля стоять Куликова!

И падать от стрел и от смут 
За Правду средь бранного дыма… 
А павшие — утром придут, 
Ведь мертвые сраму не имут!

Лишь просят включить в литию 
Забытого воина имя. 
И места всё меньше в строю 
Осталось 
                меж нами и ними!» 

ДЕКАБРЬ

Уходят дымом в небо декабри — 
Ровесники мои и обереги. 
Гори, звезда высокая, гори. 
Пока глаза не запорошат снеги.

Покуда глина не простыла вглубь 
На две казной предписанных сажени, 
Приветствую тебя, ДЕКАБРЬ — 
                                                          друг 
В последнем неоконченном сраженье

Стихов и прозы, лазов и пути, 
Где каждый шаг возможен стать судьбою. 
Веди меня, Введение, 
                                      введи 
В свой храм, захлопнув двери за собою.

Чтоб за порогом жизни суеты, 
В лампадном свете — ангелами рея, 
В морозных окнах чудились цветы, 
Процветшие на Зимнего Андрея!

И чтоб дубов железная листва, 
Опавшая покровом плащаницы, 
Мостила путь к началу Рождества 
И выводила души из темницы!

Пусть в мельтешенье скоморошных дат 
Незыблемо пребудет та, что свята 
Пришедшим в журавлиный снегопад, 
Когда метель по-птичьему крылата! 

ДОТЯНУТЬ ДО ВЕСНЫ

Дотянуть до весны, синеглазой, летящей, поющей. 
Услыхать соловья заполошную, дивную трель… 
Утонули в снегах заповедные Рузские пущи 
И навылет сквозит по замерзшим дорогам метель.

Холода, холода — над Россией и пряничной Рузой, 
Где церквей перезвон застывает в мороз на весу, 
Где деревья стоят, пригибаясь от снежного груза, 
Где восход и закат продолжают одну полосу.

По зиме, 
               что может окончиться тихо и просто, 
Как кончаются зимы, средь мартовской талой воды. 
И бредут холода, опускаясь в лощины с погоста, 
Словно сумрачный причт, 
                                              возвращаясь с поминной страды.

И всю ночь напролет — затаенное прошлое снится 
В это смутное время, под самый конец февраля: 
Я стою на дворе, а в руках моих птица-синица, 
И кружит надо мною, как заметь, перо журавля.

Дотяну до весны, до березовой Пасхи апреля, 
До цветенья черемух на Рузы крутом берегу… 
Горюном-журавлем, над заветной околицей рея, 
Все равно дотяну, если просто дожить не смогу.