Апрельское

Это свежее небо, глядящее в бездну воды. 
Свет Фавора, струящийся ниц из созвездий бутона… 
Где-то там, за рокадой, пропали былого следы, 
И Кощеево царство асфальта, стекла и бетона. 

Прорастет тишина в палисаднике купой берез, 
Меж рябин и сиреней и криво прибитых штакетин. 
Я впервые уснул без дурмана, проснулся без слез, 
Отрешась от обид, недомолвок, смятенья и сплетен. 

И почти что воскрес, в этот светлый пасхальный канун. 
И до первой звезды дотянулся, ожегшись, рукою. 
Мне «зеленые святки» подарит, наверно, июнь, 
Если в землю, зегзицей, до Троицы дня не зароют. 

Пусть наносное ныне уйдет, как уходит зима. 
Как понуро уходят незвано пришедшие гости. 
Здесь с уставом чужим на порог не пускают в дома, 
Где герани в сенях и вязанками — луковиц гроздья. 

Звон сочится, капелью, срываясь с вершин церковей. 
И сочатся березы прозрачной весеннею кровью… 
И глядит, удивленно, 
                                   застрешины вскинув бровей, — 
Та, которая стала последней, нежданной любовью. 

И озерные ветры, на солнце блестя чешуей 
Рыбьих стай, что стремятся на нерест в протоки, 
Хороводом кружатся над юной апрельской землей… 
И цветет краснотал, и рождаются светлые строки! 

ЖУРАВЕЛЬ

Мне в ночь приснился серый журавель. 
Один, среди змеиного болота — 
Случайной цели звездного полета… 
У каждого своя судьба и цель. 

Он, меткой встреченный, не мог 
Нести в зенит израненное тело. 
Сукровицей на кочках клюква рдела, 
И солнца шар проваливался в мох. 

Последний луч, сорвавшийся с небес 
В прореху журавлиного конвоя, 
Пером крыла над ширью вековою 
Кружил, не опускаясь в черный лес. 

Мне вновь приснилась птица — журавель, 
Или журавль? Кто ж тому виною, 
Что в криках птиц над Родиной ржаною 
Тоскует расставания свирель?! 

Не все взлетят в целительную синь, 
Оставшись навсегда на склоне лета, 
Где все туманней время до рассвета 
И все печальней свет звезды Полынь. 

ДВАДЦАТЫЙ…

Снег скрипит! Скрипит январский снег. 
Перышко скребется по бумаге. 
Словно вновь пришел двадцатый век, 
Очередь заняв в универмаге. 

Фантики, хлопушки, пастила, 
Синий шевиот официоза… 
Елка настоящею была — 
Со смолой, застывшей от мороза. 

Дворник гордо нес свою метлу, 
Деревенский дворник — дядя Федя. 
Теплый хлеб давали ко столу 
И компоты — школьникам в буфете. 

И трещали доски у бортов: 
Шло с Канадой вечное сраженье. 
И в хоккейной шапочке — Бобров 
Поражал игрой воображенье… 

Милый, неуклюжий и больной, 
С коммунальной толчеей в квартире, 
Где ты мой двадцатый — золотой, 
С орденом Победы на мундире?! 

Где ты, черно-белое кино? 
«Огоньков» эфирная программа. 
Голуби, соседи, домино 
И такая ласковая мама, 

Что теперь глядит издалека, 
В деревянной рамочке-квадрате… 
Век двадцатый — это на века! 
На другие — времени не хватит! 

РЕКВИЕМ ЖАРКОМУ ЛЕТУ

Мне лето в этот год не удалось… 
Я ждал его, как утренней побудки. 
Я брел к нему, простуженный насквозь, — 
Со Сретенья итожа дни и сутки. 

Шел Червень в разноцветье буйных трав, 
Варился туч кисель из голубики; 
Бесстыдное, подол листвы задрав, 
Хмелело лето, солнечные блики 

Пятнашками носились по воде. 
На Тихона затихнул птичий гомон. 
Хлеб выспевал на теплой борозде. 
Был окоём распарен и огромен. 

Гремели грозы, солнце жаром жгло, 
Спалив лугов зеленую заплату. 
А время шло… И вовремя пришло 
К осеннему Андрею-Стратилату. 

Шла осень в караванах журавлей 
И в криках лебединого изгона. 
Над зябью перепаханных полей 
Висела мглы свинцовая истома. 

На перекрестье всех лесных дорог 
Горел листвы чахоточный румянец. 
Вставал октябрь — целителен и строг. 
И благостен, как радонежский старец. 

Я предъявляю лету полный счет 
За все, что не сбылось и не сложилось: 
За то, что солнце больше не печет. 
За то, что стынет кровь в прокисших жилах. 

За то, что был застигнут, на беду, 
Холодной лаской позднего привета… 
Любимая, ты слышишь, я уйду… 
Но видит Бог, опять вернется лето! 

СПИ, ЖЕНЩИНА

Спи, женщина. Покуда ночь права, 
Дышать тобою — высшая награда. 
Но сны полны губительного яда, 
И пробивает наст разрыв — трава. 

Верь, женщина. Я сызнова прощу 
Твою игру краплеными страстями 
И в галок над соборными крестами 
Кольцом воспоминаний запущу! 

Знай, женщина, в сумятице веков, 
Среди балов, в лорнетах перекрестье, 
Мы проходили об руку и вместе, 
Но стал невнятен звук твоих шагов. 

Жди, женщина, хоть я уже не жду, 
Что станет жизнь, как прошлое, прекрасна. 
Что будет снова солнечно и ясно 
И слышен птичий гомон за версту. 

Спи, женщина. По Млечному Пути 
Любовь уходит из земной юдоли, 
Оставив пуд невыплаканной соли 
И вечное российское «Прости!». 

Что ж, женщина, да не судима будь! 
Среди сугробов зимнего пространства, 
Быть может, нам достанет постоянства, 
Чтоб встретиться в былом когда-нибудь. 

В ту ледяную пору января, 
Когда любовь качали в колыбели 
Крещенские московские метели, 
Спи, женщина. Спасенья якоря 

Опустятся с небес процветшим древом, 
Чтоб, расплескав губительную ночь, 
Двоим вернуться в прошлое помочь, 
Спи, женщина, и сна не верь химерам! 

АВГУСТ 2009

Снова в строчках, скроенных «навскидку», 
В августовской маятной дали, 
На «живую» стянутые нитку, 
Проплывают в небе журавли. 

Журавли, куда вы, право слово? 
В суету заоблачных хлопот?.. 
Русь живет от Пасхи до Покрова, 
Пополам ломая длинный год. 

Днесь живет, а в зиму — выживает 
В чаянье весеннего тепла. 
«Крестиком» узоры вышивает 
На погостах сумрачная мгла. 

Но еще до ночи самой темной, 
Бесконечной ночи в декабре — 
Долог путь, и дремлет август томный 
Рыжей кошкой на моем дворе. 

Разнотравье лета на исходе. 
В росах медуница и кипрей. 
И тепло совсем не по погоде, 
Только клин — все выше и острей. 

Он летит, не умолкая, мимо 
Рощи, косогора и меня. 
Словно чует за спиною — зиму 
И успенье светового дня. 

Но пока вещают лето Святцы! 
Лжет григорианский календарь. 
Журавли, успеете собраться. 
Негасим Отечества алтарь! 

* * *

                                                      Брату Владимиру Шацкову 

Вот опять куролесит октябрь багряной листвой, 
Да и той на деревьях осталась всего половина… 
Мне по-братски приятно под голос простуженный твой 
Доставать немудреную снедь из печного камина. 

Хорошо когда есть что сказать, а не пить «под рукав». 
Хорошо, если в комнате много осеннего света. 
Ограненную влагу высоко и дружно подняв, 
Мы справляем поминки по всем, не пришедшим из лета. 

Не пришедших по поводу, горше которого нет. 
Не пришедших без повода, если не выдуман повод. 
Хорошо, когда в комнате полдня прозрачного свет 
И антоновки вкус обжигает гортани, как холод. 

Сиверит на дворе, и осины дрожат за рекой. 
На раскисших дорогах не виден ни пеший, ни конный. 
Замыкается круг, обретается вечный покой. 
Неподвижен и строг этой осени облик иконный! 

А печаль, как печать, паутиной повисла в углу. 
И над дедовским домом тускнеющий нимб листопада… 
Воскрешаем Любовь, расточаем вечернюю мглу. 
Вифлеемской звездою горит негасимо лампада! 

ЗАПОЗДАЛАЯ ОСЕНЬ

                                     Дни поздней осени бранят обыкновенно, 
                                                   Но мне она мила… 
                                                                                      А. Пушкин 

В предутреннем качании дерев 
Есть место ворожбе и святотатству. 
Зачем их растревоженному братству 
Случайной птицы утренний напев?! 

Когда зиме вот-вот настанет срок 
И рубище листвы укроет озимь. 
Но буйствует невиданная осень 
И уходить не хочет за порог, 

Очерченный, прогнозам вопреки, 
Безжалостной, но мудрою природой. 
Сто лет такою теплою погодой 
Не хвастали друг другу старики. 

И снова лес смятением объят: 
Что затаился где-то лютый холод, 
И будет ветер, мрак и волчий голод. 
И снегопадом станет листопад! 

Но ночь ясна. И будет ясен день. 
Хоть смысл загадок осени не ясен — 
Ее закат печален и прекрасен, 
И осиянна сумрачная сень! 

И с птичьей стаей в воздухе паря, 
Кружится над заветными местами, 
Несбывшимися осени мечтами — 
Последний лист, как лист календаря. 

ДЕНЬ НОЯБРЯ

День ноября смятением объят 
И заревом осеннего пожара. 
И на дорогу вышла волчья пара. 
Как давешние строки говорят 

Великого кудесника стиха, 
Написанного почерком летящим, 
И осыпают сумрачные чащи 
Листву в овраг, где ива и ольха 

Цвели весной… И в небе облак плыл, 
Весь напоен любви весенним хмелем… 
Мы мало ценим то, что мы имеем. 
И тех, кто вместе с нами рядом был. 

Как ныне стали праздники редки. 
Как стали дни горьки и одиноки! 
Куда девались солнечные строки, 
Когда вдвоем, вдоль берега реки 

Я проходил, слагая ту строку, 
Держа в руке твоей ладони лодку, 
А рыбаки, разлив в стаканы водку, 
«Давайте к нам! — кричали. — На уху!» 

Тогда казалось — все и навсегда 
Пребудет так, но стало все иначе. 
И слышу я в дождей вселенском плаче, 
Как слово «нет» спешит на смену «да»! 

Сумятицу предзимья, снегопад — 
Предвижу их, но все ж шагну упрямо 
В день ноября, когда родилась мама 
Лет восемьдесят пять тому назад. 

И было в небесах предрешено 
Ей жизнь прожить безгрешно — за это 
В урочный час России дать поэта… 
И все сбылось… и сбылось, как должно! 

ГОЛБЦЫ У ДОРОГИ

Под небом, плюющим то снегом, то ветром, 
Тиранящим старой соломы охапку, 
Приятно, прибыв энглизованным мэтром, 
В честь родины малой сломить свою шапку. 

Закружится в просини крест ястребиный, 
Набухнет опарой тумана завеса. 
И грохнет беззвучным салютом рябинным 
Стоствольная чаща заречного леса. 

И все городское, что раньше вальяжно 
С тобою авто колыхалось спесиво, 
Отступит пред запахом осени влажным, 
Нырнет в камыши, за прибрежные ивы. 

В ту пору, когда ни ромашки, ни клевер 
Уже не ведут меж собой пересуды. 
Уносит меня лихоманка на север, 
Где много грибов, комаров и простуды. 

Верстовых столбов межевые затесы. 
Разбитой дороги бездонную лужу 
И эти бредущие цепью березы 
Безменом кладу на весов своих душу. 

И если бы знать, что потом сотворится?! 
А ныне легко: без любви и без злости… 
Лишь будут ночами тревожными сниться 
Голбцы на дороге, голбцы на погосте. 

ЛИТИЯ

Растет снеговая короста. 
Промерзла на сажени твердь. 
Глазам воспаленным непросто 
Глядеть в леденящую смерть… 

Наверное, скоро не будет 
Ни ночи, ни белого дня. 
И Бог беспристрастно рассудит, 
Но все ж не оставит меня. 

И я полечу над лугами 
В сиреневый неба прогал, 
Навстречу к ушедшим и к маме — 
Чьи руки в гробу целовал. 

И тихо рассеется дымка 
Печали прощальных минут. 
И, может быть, Ромка и Димка, 
Собравшись, отца помянут. 

И молча закроют без стука 
В бессмертье отверстую дверь. 
И жаль — нерожденного внука 
Обнять не придется теперь. 

И знать: изведется твой корень 
Иль мощным побегом взойдет? 
Я стану — хранителем в горе, 
Заступником горнем — за род! 

И видеться будет свысока, 
Сквозь марево минувших дней: 
Усталые вои Боброка 
Купают в Непрядве коней!